Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 201

К оглавлению

201

И рассказчик просто ответил:

— Так и находят!

Итак, их выстроили, велели отдать носовые платки и завязали им глаза. Взвод тоже выстроился и взял их на прицел. Раздалась команда: «Пли!»

Взвод повиновался, потому что солдаты эти были как забитые животные и не нашли в себе мужества поступить по-человечески! Но, даже выполняя приказ, они, понимаешь ли, зажмурились, как мальчишки, прежде чем нажать курок.

После громоподобного залпа приступили к приканчиванию расстрелянных. Обычно это поручалось унтеру, который обходил трупы с револьвером в руке. Он выстрелил двоим в висок. Один из упавших — отец пятерых детей — дико закричал, когда ему размозжило череп.

Тогда унтер не выдержал. Говорят, он даже заплакал, так это ему было противно. И не стал приканчивать других. Бывают такие люди. Выполняют свое грязное дело, злое дело, а потом вдруг больше не могут. Говорят, что они, мол, лучше других. А по-моему — нет! Разве ему не должно было опротиветь все это еще до того, как он начал? Да и как он мог начать?

В тот момент, когда раздалась команда «пли!», один из осужденных упал, как неодушевленный предмет, и больше не шевелился. А упал он чуточку, если так можно выразиться, раньше срока, на какую-то долю секунды раньше, чем в него попала пуля. Стрелок, который стоял против него, ничего не видел, потому что зажмурился; унтер, который приканчивал, тоже ничего не заметил. Он успел пристрелить двух первых солдат, и ему стало дурно.

А тот солдат, когда взвод ушел, с удивлением убедился, что он жив. Ощупал себя — действительно жив. Солдат пополз вокруг стога, ища, где бы спрятаться, как оглушенный выстрелом зверь, потом вскочил и побежал куда глаза глядят.

Через час прохожие нашли возле стога шесть расстрелянных. Пятеро из них были мертвы. Шестой солдат был ранен: ему пулей раздробило бедро. Его подобрали и перевязали рану.

А тот, седьмой, который остался жив, бежал всю ночь и наутро пришел в какую-то часть. «Кто этот старикан?» — спрашивали друг друга солдаты. И верно, он стал весь седой (хотя от природы он белокурый и ему недавно исполнилось всего двадцать семь лет). И тут я понял, что седеют в один миг не только в романах, где такие случаи очень красноречиво описываются (кажется, первый раз в жизни правда о войне совпала с романами).

В новом полку он чистосердечно рассказал всю свою историю. Это, конечно, глупо. Но с ним ничего не сделали. Его не могли внести в списки наличного состава, ни дать ему солдатскую книжку, потому что официально он считался погибшим, погибшим позорной смертью — таков принятый термин. Итак, в двести двадцать третьем полку он служил сверхштатным. Впрочем, он все время дрожал как лист при мысли, что его дело всплывет и ради соблюдения формы его окончательно расстреляют. Пока что его прикомандировали охранять полковое знамя, которое, в свою очередь, охраняет от передовой линии тех, кто его бережет.

Он был шахтер из Монтиньи-ан-Гоэль, Мобилизовали его третьего августа, в тот самый день, когда его жена произвела на свет их первенца, которого солдат так и не увидел, — ребенок родился к вечеру, а отец ушел из дому на заре. Имена остальных я тоже знаю и могу вам их назвать. Одного, например, звали Юбер, и его родителям прислали медаль, военный крест и выписку из приказа, где ему, Юберу, объявлялась благодарность. Начальство спохватилось и решило скрыть содеянную подлость под медалями и крестами. Но у нас с вами речь идет только о Франсуа Ватерло.

Один из слушателей прервал рассказчика:

— Незачем называть его по имени, этого Ватерло. Пускай никто не знает его истории, так оно для него будет спокойнее, старина.

— Ему, бедняге, уже все равно, — сказал Пьер. — Его убило снарядом, и на сей раз без промаха. Так что не хлопочи об его спокойствии.

В один прекрасный день, когда новый полк, где служил Ватерло, встретился на каком-то переходе с прежним триста двадцать седьмым полком, его потянуло к своим; странно все-таки, как мы, солдаты, привыкаем к номеру своего полка, — как будто не все равно, какой у тебя номер. Номер, он только номер и есть, а ребята — сегодня одни, завтра другие. И вот он снова влез в прежнюю свою лямку. Редко бывает, чтобы простой пехотинец, который тянет солдатскую лямку с первого дня войны на передовых, мог уцелеть (хотя и такое случается).

В первый раз его тяжело ранило, рану кое-как залатали, и солдата снова послали заниматься ремеслом, которого никто добровольно для себя не выбирает. Но десятого июня тысяча девятьсот пятнадцатого года, во время наступления в Артуа под Эбютером, тяжелый снаряд разорвал его на части.

Этот снаряд, должно быть, направили в него такие же несчастные парни, как и мы сам, или как те, что расстреливали, хотя приказание убить им было дано на другом, а не на нашем языке. Так что в конце концов его все-таки убили свои.

— Что верно, то верно, — согласились мы.

Один убийца? Нет, тысячи!
Перевод Н. Жарковой

Говорить о войне? Но ведь это уже никому сейчас не интересно. По крайней мере, такое сложилось мнение за последние годы, и его приходилось слышать не раз.

И, однако, в силу известного закона, по которому одинаковые причины порождают одинаковые следствия, интерес к войне — дело не вчерашнего дня, а сегодняшнего или даже завтрашнего. Разве только в один прекрасный день возьмут и искоренят эти причины.

Как бы то ни было, но, для того чтобы перейти к нашему повествованию, скажем, что именно война интересовала компанию офицеров, зашедших провести вечерок в мирной обстановке южного кафе, в той привычной тяжелой духоте, которая кажется сотканной из табачного дыма и испарений кофе.

201