Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 212

К оглавлению

212

И все-таки он, Ион Греча, был зримым свидетельством того, как на нашей земле всходят ростки коммунизма.

Лев
Перевод В. Финикова

— Ты знал его, этого Тодора?

Мы сидели в кафе; он положил руку на газеты, которые мы с ним вместе читали.

— Да. Это был человек.

— Что он из себя представлял?

— Это был человек.

Должен тебе сказать, что мы с Тодором Паницей были комитаджи, правда, он был воеводой. Видишь ли, вся чета по решению Пиринского конгресса была послана в район Драмы. Дело было в 1904 году. Драма, как ты, должно быть, догадываешься, был самый гнусный район Македонии: тут и турецкая тирания, и греческая пропаганда, и крупные землевладельцы, и предатели, подпавшие под греческое влияние, и густая сеть шпионажа. Все это тяжким грузом навалилось на бедные крестьянские плечи. Товарищи говорили нам, желая, видимо, нас подбодрить: «Когда вы вернетесь, мы встретим вас, но вы не вернетесь».

Мы пробыли там целых два года, старина. Для отряда комитаджей — не так уж плохо, а? И только потому, что воевода был человеком. Он начал мудро: нанес несколько жестоких ударов и тем самым посеял панику среди угнетателей, изменников и шпионов. Он отнюдь не был мягкосердечным, ну взять хотя бы для примера семью Камбуров (но даже и в этой проклятой семье были ни в чем не повинные люди, и их он пощадил). А вот что касается Янчоглу, то сколько мы ни твердили: «Изничтожь его», — он предпочел объяснить этому Янчоглу, что наша задача — не убивать турок, греков и болгар, а, совсем наоборот, — объединить их против турецкой тирании, и что он, воевода, — прежде всего друг угнетенной Македонии, И в результате нам удалось привлечь на сторону бедного крестьянства и Янчоглу, и Орумоглу, и Болгурева — всех этих троих македонских заправил.

Тодор не убивал людей налево и направо, потому что он был лев, а не каннибал. Вот, например, он не согласился предать смерти Домир Ага, могущественного бея из Карлыкова, хотя старые пастухи слезно молили: «Убей его!» Он пощадил его потому, что был убежден: Домир Ага изменится к лучшему.

Однажды, в открытом поле, мы наткнулись на группу турецких косцов из округа Боздаг. Посмотрел бы ты, как вытянулись у них лица, когда они увидели нас, этаких бравых молодцов, которые выскочили словно из-под земли. Что ж, мы вернули им револьверы, хоть они и были турки, и хлеб не стали забирать, хотя сами были чертовски голодны. Ну, а на следующий день турецкие жандармы, встретив тех же косцов, отняли у них и револьверы и хлеб, а вдобавок еще и избили их. И результат: косцы влились в наши ряды и стали еще более ярыми борцами за правое дело, чем мы сами.

Тодор придумывал такие комбинации, которые ни тебе, ни мне никогда бы и не приснились. Вот, например, он сказал крестьянам: «Чтобы вас не эксплуатировали беи, крупные землевладельцы и перекупщики, спрячьте большую часть урожая». Крестьяне так и сделали. Благодаря этому они смогли сами купить хлеб по низкой цене, вместо того чтобы отдавать его богатым хапугам, — и хапуги разорились на этом и вынуждены были продать свои земли крестьянам.

Короче говоря, он воспитывал людей. Бывало, прижмет к стене человека и скажет: «Ты ничего не понимаешь, ты просто глуп, и мы сохраним тебе жизнь. А вот тебе, образованному живодеру, обирающему бедняков, плохо придется».

И в конце концов люди стали говорить:

— Выходит, это и есть те самые комитаджи, про которых нам твердили, что они бандиты!

И мы отвечали:

— Ага, это мы самые и есть!

Он был тем, кто утешал несчастных и заставлял трепетать от страха тиранов; он был тем, кто продал все свое имущество, чтобы закупить оружие и лекарства для своих товарищей; он был тем, кто в течение двадцати лет безраздельно посвятил себя революционной борьбе македонцев.

Тодор Паница воплощал в себе независимую Македонию. Это все хорошо знают, но об этом нужно говорить и говорить. Он был богом независимости, и в округе Серее — да и повсюду — он, Тодор Паница, был сама национальная свобода во плоти.

Но всем — да и тебе, к примеру, — известно, что Македонский революционный комитет, возглавляемый Александровым, Паницей и Протогеровым, распался на несколько фракций и что автономисты во главе с Протогеровым стали послушным орудием в руках империалистического правительства Болгарии.

Вот по этой-то причине в Милане был убит Чаулов, а в Праге — Райко Даскалов; Александрова же убил Протогеров. И среди автономистов пошли разговоры о том, что нужно любой ценой убить Паницу.

Да, сказать это было легко. Но вот как убить его, великий боже, как?

Он совершил немало рискованных операций, — во всяком случае, куда больше, чем мог насчитать волос на собственной голове, да и жизнь его необычна. Как бы то ни было, он знал, что делает, и, живя в Вене, был все время настороже.

Он был готов ко всему, он настолько привык к опасности, настолько был ловок и так умело владел своим телом, что убить его вот так, за здорово живешь, — об этом нечего было и думать. Вы не смогли бы хитрить с ним, как не смогли бы хитрить со львом, который сильнее вас, да еще превосходит вас в хитрости.

В толпе разношерстных агентов, околачивающихся около болгарских министерств и официальных учреждений, шныряла некая девица по имени Менча Карничу, которая пользовалась секретными, предназначенными на определенные цели, фондами. Эта самая Карничу, дочь разорившегося ростовщика, была болезненным созданием, но, пожалуй, скорее уродлива, нежели больна: тощая, с бледным, худым лицом, она походила на «большую белую обезьяну», как метко заметил один из наших товарищей.

212