Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 189

К оглавлению

189

Утверждение это не только неточно — оно оскорбительно для правды. Будь оно точно, подумали ли вы о том, какое же пламенное негодование должны были бы вызвать подобные исключения. Ибо, единичны они или массовы, — эти бедствия или преступления зависят не от рока, а от самих же людей. Они суть проявления идущей во всем мире борьбы между палачами и их жертвами. Они показывают со всей ясностью органические пороки нашего общественного здания, напоминают со всей настоятельностью, что должен наступить час возмездия палачам. От нас зависит, чтобы строй, в котором одно зло неизбежно порождает другое, отошел в прошлое. А пока — никаких лицемерных уверток! Я могу лишь повторить то, что я писал по этому поводу в своей книге «Иуды Иисуса»:

«Всем сердцем мы ненавидим капитулянтство торгашей «оптимизмом». «Ведь не одни же страдания видим мы вокруг, — говорят они. — У жизни есть хорошие стороны, есть в ней хорошие минуты, полезные дела. Значит, не так уж плохо устроена жизнь». И вот какой должен воспоследовать ответ: «А нельзя ли хотя бы отчасти избежать страданий, которые все-таки существуют в этом мире. Ведь если жизнь допускает страдания, которых можно избежать, значит, жизнь устроена плохо».

Исключительные факты, говорите вы! А не наоборот ли? Таких примеров можно было бы привести тысячи, и только тогда мы поняли бы, какое место занимают они в нашем социальном строе. В действительной жизни мира сего куда больше разбоя и жестокости, чем может представить себе куцее воображение современного общества. И куда больше убийц, — ведь мы знаем только самых знаменитых и самых почитаемых из них. Варварство, идущее сверху, проникло во все сферы нашей жизни. Но правду затаптывают, о фактах забывают или просто не знают их, как не знают и о большинстве совершенных злодеяний. Время от времени вдруг перед всем миром возникает, в силу случайного стечения обстоятельств, некий общедоступный пример так называемого исключительного факта. Нельзя знать всего, — в отчаянии твердим мы и негодуем при мысли, что главного мы, может быть, так и не узнаем.

Древние народы посвящали свои творения или свои деяния Deo ignoto, неведомому богу. Я не верю в бога, но, увы, верю в неведомое. И я посвящаю эту книгу неведомым страданиям наших братьев, неведомым, но реальным терзаниям плоти и духа, всей бездне человеческого горя, неизмеримой и бесконечной, посвящаю всем тем, чья кровь пролилась бесследно, всем изнывающим в темницах, всем уничтоженным, стертым с лица земли, — миллионам теней, которые для нас всегда останутся живыми.

Я выступаю здесь во имя справедливости, во имя непреложного закона, совмещающего трепет живой жизни и ясность науки. Рано или поздно, но люди здесь, на земле, устроят достойную человека жизнь, и мы услышим наконец пока еще неразличимые шаги тех, чей авангард уже двинулся в путь.

А. Б.

Война

Жан весельчак и Жан — смутьян
Перевод Н. Немчиновой

Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!

Нет, просто невозможно было удержаться от смеха, когда забавник Мартен отпускал шуточки! Весь в черном, с белой манишкой, сидел он целый день, как сорока в клетке, за проволочной сетчатой загородкой почтового отделения, продавал публике марки, сортировал и разбрасывал письма и бланки по ячейкам деревянных полок — направо, налево, вверх, вниз — и, занимаясь своим делом, зубоскалил. Что же удивительного? — молодость, да и такой уж склад ума: способность во всем решительно — и в людях и в событиях, — подметить потешные черточки и припечатать их лукавой насмешкой.

Из стен маленького казенного учреждения шутки Мартена разносились по всему городу, веселили и стариков, и старух, и молоденьких девушек, и замужних дам. Даже солидные хмурые чиновники и стяжатели-торгаши снисходительно говорили про него: «Да чего уж там, комик!» — и не сердились на чудака-пересмешника. Короче говоря, Мартен был любимцем публики. Окружной прокурор втайне завидовал ему, признавая, что у этой мелкой пешки несомненный дар острословия, тогда как у него самого только дар словесной казуистики.

Итак, Мартен пользовался всеобщей благосклонностью, не то что заводской ламповщик Жоэль, принадлежавший к многочисленной и отвратительной породе дерзких и всем недовольных смутьянов. Как я уже говорил, женщины были неравнодушны к живчику Мартену, и случалось, что некоторые смешливые дамы, заслушавшись его веселых речей, оказывались совершенно, ну, право же, совершенно безоружными перед его обаянием.

Мартен все видел в розовом свете, а Жоэль — в мрачных красках и замечал в жизни слишком много горя, несправедливостей, нищеты; вдобавок этот ожесточенный ум, как все недовольные устройством человеческого общества, нахватался опасных идей и стал «красным».

Так обстояло дело в нашем городе, похожем на захолустные городишки во всем мире, — и вдруг, как молния, ударила весть: объявлена война. Вы, конечно, помните, что это случилось в июле 1914 года.

Мартена и Жоэля взяли в армию, и они уехали вместе. Они были одного года призыва, одного рода оружия, и их зачислили в один и тот же пехотный полк. Разумеется, Жоэль глядел угрюмо, клял судьбу и самым наглым образом войну называл бойней. Мартен же смеялся, шутил, дурачился, радуясь, что вырвался из канцелярской клетки, и на вокзале люди говорили: «Смотрите, какой веселый! Будто на загородную прогулку едет!»

Да и на фронте два эти солдата вели себя по-разному. Попав в шестерни грохочущей военной машины, злобно мечущей огонь, острые осколки стали и меди, которые ощупью, вслепую ищут, чье человеческое тело растерзать, — всего натерпевшись, всего насмотревшись, Жоэль честил войну на все корки и даже оскорблял патриотические чувства, заявляя, что солдаты такие же люди, как и господа начальники. А Мартен как был весельчаком, так весельчаком и остался. Жоэля причислили к неблагонадежным элементам, и люди в расшитых золотом мундирах приказали держать его под наблюдением. Еще бы! Человек воспринимает трагически вполне нормальное явление, жалеет солдат и ведет с ними опасные разговоры, ибо после них рядовые начинают задумываться над такими вопросами, которые без него и в голову бы им не пришли. Но стоило после смутьяна Жоэля появиться Мартену, он бойкими шутками и прибаутками поднимал вокруг себя громовой хохот, заглушавший в солдатской душе отзвуки зловредных речей Жоэля, и нижние чины забывали думать о своей судьбе. Двух земляков даже нарочно стравливали на потеху нетребовательной публики: один все хмурился, рычал и злился, а другой юлил, колол и увертывался.

189