Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 214

К оглавлению

214

Но известно, что столь драгоценная особа, как королевское высочество, никогда полностью не принадлежит самому себе: а вдруг его случайно прихлопнут! Вот поэтому-то тайные — и притом великолепно сложенные — агенты (ну просто доги в пиджаках!) все время словно тени сопровождали своего хозяина. Их всегда было двое; они следовали за ним по пятам, на расстоянии в несколько шагов, стояли на улице около дверей и всегда были начеку, готовые в случае осложнений спасти честь царствующей династии.

Услышав раскаты голосов, один из них ударом плеча выбил дверь, словно портьеру, и оба они, ворвавшись в комнату, обрушились с кулаками на рабочего.

Когда эти сбиры схватили и скрутили его, побледневшие щеки принца быстро обрели свой обычный цвет. Тогда он раскурил сигару и рассмеялся прямо в лицо рабочему.

Гневные выкрики парня, стоящего перед ним и стиснутого ручищами агентов, позабавили молодого человека.

Но позабавили они только сначала, а потом все эти правдивые слова, высказанные ему в глаза, задели его фамильную честь.

Он вынул изо рта сигару, не колеблясь, прижал ее горящий кончик к носу распятого рабочего и долго не отнимал руки. И пока рабочий рычал от боли, оба атлета-полицейских неподвижно и цепко держали его.

Потом наследный принц преспокойно вернулся в свой дворец.

Этого юного принца звали Фердинандом. Его и теперь так зовут. Но он уже не юн и не принц. Он — король Румынии.

Какая пытка ужасней
Перевод О. Пичугина

— Раз уж зашел разговор о румынских тюрьмах, то скажу, что самое страшное там — это кандалы, — заявил Катареу. — Кандалы — это тяжесть, лязг и холод. Пятнадцать килограммов железа и льда. Тащишь за собой впившегося в тебя зверя — и сам едва тащишься. Если ты, как и он, не шевелишься, тебя давит его тяжесть, а если идешь, он вонзает в тебя зубы при каждом твоем шаге.

Обычно ты своих цепей не видишь — ведь ты живешь в подземных темницах и переходах, где ночью стоит непроглядная тьма, а днем — вечерний сумрак. Но иногда, если, допустим, тебя переправляют в другую тюрьму или ведут к начальнику или к судье, на мгновение увидишь при дневном свете кольчатое, тесно прильнувшее к тебе чудовище: оно оплело твои руки и ноги и сомкнуло свои челюсти вокруг щиколоток и запястий.

Мои цепи остались там, но они живы.

Катареу протянул руку, указывая сквозь стену туда, где находилась румынская граница (четверо его спутников тоже взглянули в ту сторону, и их глаза сверкнули). Катареу явственно видел, как его цепи, словно живые, обвили тело другого узника. Счастливое лицо беглеца, вырвавшегося на свободу, омрачилось: этот мужественный человек, который когда-то плюнул в рожу полицейскому, загонявшему ему под ногти острие ножа, готов был разрыдаться, как ребенок.

До границы было недалеко — рукой подать; эти пятеро бежали из румынской тюрьмы, перебрались в Турцию и скоро должны были уехать в Россию.

Как обычно бывает с людьми, пробудившимися от страшного сна, они вспоминали обрывки кошмара, от которого спаслись лишь чудом. Казалось, будто в деревянном домишке Эридне Капу допоздна засиделись односельчане, рассказывая по очереди страшные сказки о привидениях.

Я слушал. Я знал: все, что говорят эти люди, вырвавшиеся живыми из ада, — истинная правда. Я слушал и запоминал, чтобы рассказать людям о том, что происходит в тысяча девятьсот двадцать шестом году в самом центре Европы.

* * *

— Кандалы, — это, конечно, верно. Но есть кое-что и похуже, — вступил в разговор Спиридон. — Про клетку слышали?

Клетка — это что-то вроде футляра для часов, как говорил Базиль Спиру. Тебя втискивают туда стоймя. Но часы хоть маятником могут двигать, а ты даже пошевелить рукой не можешь. Тебя защемили в этом ящике — и стой торчком, как деревянный солдатик. Тут тебе сразу и одиночка, и смирительная рубаха, и гроб, и стальной панцирь.

Мы и раньше слыхали о таких вещах, но Спиридон заставил нас взглянуть на них по-новому. Он весь дрожал, казалось, говорила каждая клеточка его тела, — говорила так красноречиво, что нам почудилось, будто мы сами сидим в клетке, и нам стало не по себе.

— Стоишь в этом ящике десять дней. Вся кормежка — кусочек кукурузного хлеба и вода; а иной раз ничего не дают — ни крошки. Через три дня ноги распухают, и опухоль постепенно поднимается вверх. Кандалы прорывают кожу и врезаются в тело. Иногда дают день передышки, и ты валишься наземь, словно у тебя переломаны все кости, потом тебя снова суют в ящик еще на десять дней. Такую штуку проделали несколько раз с Максом Гольдштейном. Вот живуч был человек! Немало им пришлось потрудиться, чтобы уморить его!

* * *

— А герла? — спросил Ион. — Ты забыл про герлу, дружище!

В камне выдолблена дыра. Если встать на ее дно и выпрямиться во весь рост, то края этой ямы доходят тебе только до пояса. Тебе приказывают съежится там так, чтобы наружу ничего не высовывалось, а для этого надо скорчиться в три погибели. И вот тебя заталкивают туда, пригибают, придавливают и приковывают к цепям, вделанным в каменные стенки так, что ты своим телом буквально закупориваешь эту нору.

Сидишь там от трех месяцев до года, кормят только три раза в неделю вонючими бобами пополам с червями. Иной раз льют в яму воду, но не до самого верха, — иначе ты захлебнешься и перестанешь мучиться.

Когда я вышел из-под земли на волю и посмотрел на себя в зеркало, — продолжал Ион, — я увидел старика, — ну вот как будто глядел на меня покойный мой дядя.

214