Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 215

215

Сказать по правде, — закончил он, обращаясь ко всем, — я не люблю, когда мне перечат, но если бы сейчас кто-нибудь крикнул мне: «Ты паршивый лгунишка!» — и доказал бы мне, что так оно и есть, — я был бы благодарен этому человеку!

* * *

Но тут раздался голос Вирджила, который подхватил страшный припев:

— Бывает и похуже — еще хуже, чем когда разбивают кости молотом или подрезают и сдирают с тебя кожу до тех пор, пока не останется самая малость, чтобы ты окончательно не умер (они там умеют убивать несколько раз подряд).

Есть нечто похуже — есть болезнь, которой вас заражают.

— Клетка и герла — это верный туберкулез, — в один голос сказали Ион и Спиридон.

— Я говорю о болезнях, которыми вас истязают так же, как побоями. Я поведу речь об одной из них. Сыпной тиф — вот как называется эта страшная болезнь. В тюрьмах Румынии ею тоже пользуются для того, чтобы сломить политических заключенных. Это незримое орудие, пытки, от которого нигде нет спасения.

Есть тюрьма — Галата, где все пропиталось этой заразой и сгнило от нее. Впрочем, буржуазные газеты и не скрывают этого. А уж если буржуазная газета говорит о таких вещах, значит, умолчать о них невозможно. В Галате тиф сочится со стен, струится с потом и слезами. Он таится под верхним слоем земли, под коростой стен, в нечистотах у дверей камер и даже в толще столбов.

Разумеется, на тюремных нарах здоровые лежат вперемежку с тифозными. Когда те умирают, вшам, сосавшим их кровь, не остается ничего другого, как перебраться на живых, — вшам нужна горячая пища.

Видишь, как они ловко обошли закон, запрещающий в Румынии смертную казнь. Куда денешься от вшей — разносчиков тифозных бацилл? Они набрасываются на тебя, и во мгновенье ока твоя кожа кишит этими паразитами и становится похожей на газету с шевелящимися буквами.

С нами в Галате сидел Симион Кривой. Три недели он провалялся среди нас без сознания. Весь он как-то странно дергался и бредил с утра до вечера и с вечера до утра.

— Пустяки, это у него расстройство желудка, оттого и судороги, — сказал врач.

Он поил Симиона настоем ромашки и слабительным.

Но мы, двадцать пять заключенных, сидевших в одной камере с больным, мы-то отлично знали, что с Симионом, — ведь мы часами смотрели на кучку тряпья, под которой еще теплилась в человеке жизнь, заставляла его метаться и стонать на зловонной циновке — сам понимаешь, подстилку никогда не меняли, а уж о том, чтобы носить больного к параше, не могло быть и речи. Вокруг стоял такой густой смрад, что его, казалось, можно было потрогать руками.

Неделю спустя кто-то отважился сказать старшему надзирателю:

— А что, если помыть Симиона в бане?

Лицо тюремщика стало красным, как свекла.

— Ишь чего захотели! Баню! Ничего, пять лет обходился без бани и еще обойдется! — заорал наш всесильный владыка. — Иные в тюрьме по семь лет бани не видели и прекрасно себя чувствуют. И вообще чего вы не в свое дело суетесь?

Представляешь себе проблему? Как спастись от смертельной заразы нам, одетым в рванье, которое досталось по наследству от ушедших в землю узников; нам, чья пища состояла из нескольких глотков кипятку, именуемого чаем, холодной мамалыги и чуть теплой похлебки из гнилых бобов; нам, которым было отказано в санитарном надзоре и которые пользовались услугами врача, забывшего свой долг; нам, искусанным ядовитой нечистью, грязным, немытым, скученным в тесных камерах.

Временами мы на что-то еще надеялись — бывают же такие странные мечтания! Но главное — мы боялись. Мы стучали зубами от страха, нам казалось, что у нас начинаются судороги, и зловоние, исходившее от циновки Симиона, окутывало нас, словно сама смерть.

Однажды ночью Симион умер.

На другой день нам приказали раздеться и пропарили нашу одежду. Но что проку в этих нежностях? Чтобы обезвредить одну только нашу камеру, понадобился бы пожар и всемирный потоп!

И вышло как-то так, что надзиратели и тюремщики стали обходить нас стороной. Они пропали. Исчезли. К нам приставили солдат, — у нас ведь солдаты, как вам известно, на все годятся.

Однако стаскивали Симиона с нар сами заключенные, которых ловко подпоили. Они же вымазали труп известью и зарыли в землю.

В тот же день один за другим слегли Василий-бандит, Федор-карманник и Вася-политик.

Никому не было дела до них. Я уже сказал, что наши хозяева куда-то запропастились. Тюремные пауки выжидали, затаившись в дальнем конце своей паутины.

Состояние заболевших быстро ухудшалось, и вот уже в камере трое кричали в бреду. Их бессвязные речи воскрешали важные события в земном существовании каждого из них. Вася, которого осудили за то, что он не позволил чиновнику отнять у него его клочок земли (это называется политикой, и здесь, возможно, есть доля истины), вопил во все горло: «Где ж она, правда? Правда-то где?» Василию мерещилось, будто его окружили жандармы: он с криком отбивался от них и требовал, чтобы бог — покровитель бандитов — пришел к нему на помощь. Что касается жулика Федора, то он громко попрекал своего приятеля, комиссара полиции: ему чудилось, что он делит с ним воровскую добычу, — дело для Федора привычное, как и для многих людей такого сорта в Румынии (как раз из-за дележа, а не за кражу угодил он за решетку).

На исходе шестых суток крикуны угомонились, и не мудрено: всех троих облили известью, и три белые колоды исчезли в земле.

А мы, терзаемые страхом, ждали, когда внутри нас прозвучит смертный приговор.

215