Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 221

К оглавлению

221

…И вот в тот вечер в самом центре еврейского квартала несколько уцелевших, жавшихся друг к другу людей собрались в одном из уцелевших домов, в котором еще чувствовался трепет жизни…

* * *

Передо мной сообщение, опубликованное в сегодняшней газете:

«Скоро перед судом присяжных департамента Сены предстанет убийца, еврей Самуил Шварцбард. 25 мая 1926 года Шварцбард подошел на улице Расина к бывшему казачьему атаману Петлюре, который жил в Париже и в этот час направлялся в ресторан, и, осведомившись, действительно ли это он, уложил его на месте выстрелом из револьвера».

Апрель 1927 года

Вместе
Перевод О. Пичугина

Дом Андреаса.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Андреас.

— Входи.

— Какой у тебя странный голос.

— Входи.

— Ладно. А где Рита, Андреас?

— Не знаю. Мы с Ритой расстались.

— Как! Что ты говоришь? Не может быть!.. Такая любовь. Вы же были чудесной, идеальной парой!

— Мы больше не любим друг друга.

— Неужели… Она умерла, Андреас?

— Нет. Рита жива.

— Скажи…

— Это все из-за венгерских тюрем.

— Да, знаю, вы оба сидели в тюрьме, но ведь недолго.

— Недолго? Целых полгода!

— Вас били? Ранили, может быть?.. Ты отворачиваешься, Андреас. А, кажется, я догадался: ее изуродовали?

— Нет. Во всяком случае, не так, как ты думаешь.

— Ради бога…

— Когда мы попали в тюрьму, капитан де Пронэ, которому мы внушали такую ненависть, что он приходил в бешенство при одном взгляде на нас, сказал: «Значит, вы любите друг друга? Ну что ж…»

— «Мы вас посадим отдельно…» Да?

— Наоборот. Он сказал: «Мы свяжем вас вместе».

— И что же?

— И нас скрутили вместе веревками по поясу, поверх одежды.

— А дальше?

— А дальше… День за днем, ночь за ночью. Понимаешь? Нет, ты не можешь понять. Сначала мы решили, что нам предстоит умереть вместе, и тугие путы были нам сладостны, потому что наши сердца бились рядом и мы могли смотреть в глаза друг другу. Но нас связали не для того, чтобы убить, а чтобы мы жили так.

— Тем лучше.

— Нет, тем хуже!

— Не понимаю.

— Я же говорил, что тебе не понять. Прежде и я сказал бы так же, как ты. Вам не понять, что это такое: все время видеть перед собой одно и то же лицо, если только не закрывать глаз, и все время чувствовать на своем лице чужое дыхание, если только не выворачивать себе шею, чтобы хоть немного отвернуться в сторону. Наши лица находились так близко друг от друга, что между ними нельзя было бы просунуть ладонь. Вначале мне казались прекрасными эти глаза, такие большие, словно я видел их сквозь увеличительное стекло, глаза, которые мигали, смежая длинные ресницы, и эти губы, такие близкие, что стоило мне чуть качнуться вперед, как мои губы прижимались к ним. Но потом… потом… Ты знаешь…

— Ты покраснел, Андреас.

— Да, я сгораю от стыда при одном воспоминании. Два тела, сцепившихся вот так…

— Мне больно, Андреас! Отпусти мои плечи. У тебя не пальцы, а когти.

— Это чтобы ты хоть что-нибудь понял.

— Но вы двигались, ходили?

— Да. Замолчи. Я не хочу вдаваться в подробности.

— Разумеется, но…

— Замолчи. Дни, ночи, недели, месяцы!

— Но, Андреас, самая обыкновенная жалость…

— Вещи уничтожают жалость, любое доброе чувство.

— Андреас, твоя подруга не была вещью.

— Нет, была — враждебным грузом. В первую неделю мы говорили друг другу: «Да полно тебе, это все пустяки…», «Бедняжка, я так тебя люблю! Не бойся меня… Все, что нужно забыть, забудется…» — и так далее. Но мало-помалу жалость и любовь заглохли, подавленные отвращением, уверенностью в том, что ничего не забудется.

— Но ведь…

— Их вытравили гадость, нечистоты…

— Теперь я тебя прошу — замолчи. Умоляю…

— …и страшное, бесконечное созерцание все тех же черт, — два лица, прижавшихся друг к другу, словно две ладони.

Первое время сросшееся чудовище, в которое мы превратились, не спало. Сон бежал от наших огромных, широко раскрытых глаз. Потом мы стали спать, но то и дело просыпались.

Стоило ей откинуться, как веревки натягивались сильнее и еще больней врезались в мое тело, а я своей тяжестью усугублял ее страдания. Усталость одного становилась мучением, пыткой для другого. Мы мешали друг другу, мы боролись… Но не это главное. Самое главное, повторяю…

— Не надо.

— Нет, слушай. Самое страшное — все время видеть перед собой чужое тело во всей его безжалостной наготе, когда с него сорваны покровы и на твоих глазах совершается его тайная жизнь: это гораздо страшнее, чем присутствовать при вскрытии трупа; жутко чувствовать чужое дыхание, трепет и омерзительную прозрачность машины с мягкими винтиками и колесиками, которая называется «человек». Человеческое тело — жалкое тряпье, тем более тело заключенного… Ты-то представляешь это себе так же смутно, как представлял себе преисподнюю мой бедный брат, — он был верующим. Ты предполагаешь, а, в сущности, не знаешь ничего.

— Что с тобой, Андреас? Ты возбужден, тебе не сидится…

— Откуда мне знать? Откуда мне знать, что было страшнее — телесные или душевные муки! Мы перестали говорить: «Я люблю тебя!» — ушли в себя и начали жаловаться; потом мы стали кричать; потом в наших воплях стала прорываться ненависть, и мы вонзали друг в друга взгляды, словно острый нож.

221