Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 222

К оглавлению

222

Так мы последовательно прошли через все ступени отчаяния, отвращения и мук. Я обвинял ее в том, что она — это она, а она меня в том, что я — это я. Нас раздавило время, длительность. И, надо сказать, нас обоих хватило ненадолго. Когда вами владеет страсть, вы пойдете с любимым человеком на преступление, с восторгом разделите с ним его позор — все можно перенести, потому что такие вещи совершаются быстро. Но за насильственную, непрерывную близость приходится расплачиваться ужасной ценой! Она оборачивается недугом, безумием, становится сродни убийству и смерти… Ты ведь знаешь, бывает такая боль, что, если она мгновенна, ее можно даже и не заметить, но если она не унимается, начинаешь в конце концов кричать. И это «в конце концов» наступает через несколько часов.

Через шесть месяцев нас освободили, и мы смогли наконец повернуться друг к другу спиной.

И теперь еще, когда я мысленно представляю себе Риту, ее лицо уродливо искажается, и у меня все еще ломит глаза. Я до сих пор чувствую в себе дикого зверя. Мы не простили друг другу.

— Почем ты знаешь, что думает она?

— Нет, никогда! Она тем более.

— Подумай, Андреас, о страданиях, через которые прошло столько людей…

— Знаю. Я видел таких. Я видел (видел, даже закрыв глаза, потому что слышал крики и звук ударов), как истязали Ч. Ему поленом выбили все зубы, затолкали их ему в рот и заставили проглотить, а чтобы облегчить эту задачу, влили ему в горло содержимое ночного горшка, который принес из лазарета один из жандармов. Этот человек умер ужасной, отвратительной смертью. Я видел, как мучительно исказилось, а потом застыло лицо С., когда ему ножом срезали кожу с подошвы ноги, словно то была подметка сапога. Я видел куль окровавленного мяса, в который превратилась товарищ Л., после того как ей живьем вогнали в живот ее грудного ребенка, орудуя острым колом, топором и кувалдой. Я помню одного венгерского крестьянина. Высокий, немногословный, он держался со спокойным достоинством. Однажды он прошел мимо меня в кабинет тюремного судьи (я ждал своей очереди). Через дверь все было слышно. Они хотели, чтобы он сознался в заговоре и назвал нужные им имена; но он не желал лгать, он молчал, и тогда они решили заставить его кричать: засвистели шашки, посыпались удары плашмя по телу, глухо застучал о кости черепа железный прут. Неожиданно за дверью все стихло — там шла какая-то возня, но до нас не донеслось ни единого слова, ни единого стона. И вдруг раздался дикий крик. Вскоре дверь распахнулась, затопали ноги, и я снова увидел его. Он, который всего полчаса назад шел с высоко поднятой головой, теперь корчился на носилках; он, который не желал говорить, исходил, захлебывался криком. Одежда его была сорвана, виден был голый живот, а еще ниже — красная дыра. Оскопивший его полицейский хвастливо рассказывал, что воспользовался для этой надобности ржавым ножом и что рука в этот день была у него особенно тяжела.

…Зачем я все это тебе рассказываю?.. Для того чтобы показать тебе, что я насмотрелся не меньше тех, кто побывал в венгерских застенках не в качестве туристов. В других местах я видел кое-что похуже: я видел, как смерть с саблей в руке и в расшитом галунами мундире входила в дома и заставляла отцов выдавать сыновей и заставляла сыновей прикрываться отцами, как щитом, а верующих, даже евреев, отрекаться от веры. Но, уверяю тебя, ублюдки, которые связали по поясу двух человек в пору цветущей юности, полных жизни и любви, зашли куда дальше в изощренной жестокости. С помощью своей заплечной хирургии они вырвали нежность из их сердец.

Но, кроме нежности, товарищ, каждый носит в сердце, — знает он про то или дет, — свернутое красное знамя. Что бы там ни было, я полон бодрости и энтузиазма, я готов трудиться ради того, чтобы на земле развернулись тысячи таких знамен.

Видишь ли, в тюрьмах стареют телом, но революционная вера молодеет и наполняет душу радостью. Ты слышишь? Великая радость еще сильнее разожгла во мне ненависть к бандитам, которые управляют в наши дни обществом во всех странах мира, кроме одной.

Голый человек
Перевод Н. Жарковой

Не так давно в белградской скупщине перед всеми нами воплотился в явь призрак белого террора.

Для того, кто посещает парламенты, в перерыве между заседаниями все парламентские залы Европы похожи один на другой. Эти зловещие официальные залы почему-то всегда кажутся меньше, чем мы себе их представляли. Там есть и кулуары и фойе, есть свои кулисы, свои амфитеатры, и все они расположены большими концентрическими кругами. Но в настороженной тишине этих твердынь законодательства чувствуется что-то страшное. Даже безлюдные, они все так же торжественны и пышны, и оттого их пустота кажется особенно пустынной. Тот душок несправедливости и ханжества, который носится в опустевших залах суда, чувствуется и здесь, в этих наводящих глухой ужас парламентских говорильнях, где с помощью слова и жеста фабрикуется общественное мнение.

Все парламенты мира похожи один на другой и тогда, когда в них беснуются и кричат. Там разыгрывают, как по нотам, скандальные и глупейшие сцены после быстротечных словесных битв, которые неискушенный свидетель может, чего доброго, принять за политический спор. И все санкционируется заранее подстроенным голосованием, так что разница между режимом открытой тирании и режимом парламентским заключается лишь в том, что при последнем, кроме всего прочего, зря растрачивается куда больше времени.

222