Огонь. Ясность. Правдивые повести - Страница 217

К оглавлению

217

Наступил вечер, нас заперли в камерах, и после такого дня нам стало даже горше, чем прежде. Тем более что мы пробыли во дворе допоздна и увидели на небе звезды, которых не видели долгие годы и которые многим из нас не суждено было больше увидеть.

Теодор умолк.

— Что же было дальше?

— Ничего. Все то же самое. И потому нам было еще тяжелее. После такого праздника, понимаете?

Установился прежний тюремный режим. Все обещания, какие нам надавали, оказались пустым звуком. В нас разожгли еле мерцавший огонек надежды, а потом снова мрак, отрешенность и безмолвие, не говоря уж о побоях и издевательствах. Повторяю, мы еще сильнее чувствовали себя заживо погребенными. Я убедился в этом, когда после первомайской передышки все опять пошло заведенным порядком.

Говорят, во времена инквизиции изощренные в своем искусстве иезуиты забавлялись тем, что подвергали несчастные жертвы, заточенные в мрачных «in расе», пытке надеждой. Им внушалась мысль, что они смогут бежать: однажды ночью снимали охрану, отпирали двери и узнику позволяли беспрепятственно добраться туда, где начиналась свобода и светило солнце. Но едва он ступал на вольную землю, как его внезапно хватали.

С нами поступили точно так же. Нам помешали окончательно погрязнуть в тупом безразличии и покорности и покончить жизнь самоубийством, ибо хотели внушить нам, что наша песенка спета и что наше великое дело, там, за стенами тюрьмы, обречено на неудачу. Нам дали поблажку для того, чтобы злее надсмеяться и покончить с нами раз и навсегда.

Пытки, о которых вы рассказывали, товарищи (и мы тоже получили свою долю), это пытки, страшнее которых нет для человеческого тела. Но для души человека нет муки ужаснее, чем эта затея с «праздником труда и свободы» на дне медвежьей ямы, короткая передышка среди непрерывных страданий и зверств.

Выговорившись каждый в свою очередь, пять заклинателей страшных видений поднялись: стояла ночь, и им пора было идти спать, потому что назавтра утром они уезжали, чтобы начать новую жизнь в стране, где сияют великие будни мирного труда. Они постояли немного, прежде чем разойтись и лечь в постель, и тут кто-то из них сказал:

— И когда только народ поймет, что он похож на толпы заключенных, которых изредка одурманивают праздниками и представлениями, потому что таким путем легче его обмануть, отомстить ему и наказать его за то, что он — народ!

Зараза
Перевод В. Финикова

Место, где они собрались, было просто ослепительным — прогретое теплом, залитое ярким светом. Цветы, листва, голубое море, похожее на голубую плиту, и солнце, заливающее весь берег…

Уголок этот, скрытый тенью, падавшей от каменной стены, был забит строительным мусором, грязным цементом и кирпичом. Одетые в пропыленные лохмотья, обутые в изношенные башмаки, они говорили по-итальянски. Это были итальянцы, изгнанные варварами из своей страны, а страна их походила на Италию до тех пор, пока черные рубашки не испоганили ее. Они работали на Лазурном Берегу, попав в руки крупного подрядчика, который воспользовался тем, что за ними охотилась итальянская полиция, приютил их и эксплуатировал, словно рабочую скотину. Они впервые оказались вместе в этом углу. Они не знали друг друга.

Кроме беглых рабов-итальянцев, здесь были и трое рабочих, пришедших из других краев. В отличие от других, у них были серые фуражки и шарфы: у одного — синий, у другого — оранжевый, у третьего — черный. Они ни слова не понимали по-итальянски.

Один из них — владелец оранжевого шарфа — был толстяк с курчавой бородой, смахивавшей на мерлушковую шапку. Он то и дело сопел и произносил какие-то ничего не значащие звуки вроде «зы-зы». Он был довольно молчалив, но порой рассказывал разные забавные истории на вполне сносном французском языке.

Он указал рукой — был час обеда — на какой-то далекий предмет.

— Домик в снегах.

И объяснил, что такое снег. Поистине, нужно было обладать духом противоречия, чтобы говорить о снеге на таком солнцепеке.

Он глядел поочередно на собравшихся, будто желал убедить их в правдивости своих слов. Он развертывал перед ними свой пейзаж, точно белый лист бумаги. Вот там — сухие, похожие на старые метлы, деревья, укутанные снегом; кое-где, на елях, — зеленые иглы… Вот здесь — большая груда камня и на ней снежная шапка. Там — крестьянский инвентарь, весь он — деревянный, даже плуг — и тот деревянный… Там — колоколенка… И кажется, словно все это куда-то ползет вниз, по склону заснеженных холмов.

От его описания становилось холодно. Мы думали: сейчас он расскажет нам о каком-нибудь убийстве. Но нет:

— Там играли дети.

— Откуда ты? — спросил один из нас.

— Из Болгарии, — ответил он.

— Разве в этой стране есть снег? Болгария же на юге.

Он объяснил, что даже в тех странах, где тепло, тоже бывают холода (кстати, в Болгарии не так уж тепло), и страны похожи на людей: в сущности, все они примерно одинаковы. Вот вам и доказательство: эта деревенька, эта церквушка, эти играющие дети…

— Там, широко расставив большие, плоские ступни, стоял отец. Сначала он смотрел, как играют дети, потом ушел.

На детях были бараньи шапки, у некоторых — серые, у других — черные. У некоторых — новые, у других — поношенные, а местами и протертые до дыр. На ногах у них были высокие сапоги из мягкой кожи, напоминающие собой кожаные чулки. Дети называли друг друга: Менчо, Нечо, Динчо.

217